5 марта 1975 года. Прощай, Балтика! Прощай гостеприимная Лиепая – почти что заграница. Завтра через балтийские проливы “Адмирал Исаченков“ выйдет в Северное море, а там и до Североморска, как говорится, два лаптя по карте. За полтора года: Cевастополь – Владивосток – Ленинград – Кронштадт – Лиепая – Балтийск – Ленинград – Балтийск – Лиепая – явный перебор. Хотелось скорей в Североморск, где можно перевести дух, воссоединиться с молодой женой и поближе познакомиться с десятимесячной дочуркой.
Всё это, а также предстоящая близость земель, где витает тень отца принца датского, создавали настроение, которым хотелось поделиться. Спустился в кубрик, рассказал матросам вкратце о том, что нам завтра предстоит увидеть.
Вспомнилось, как четыре года назад мы, курсанты третьего курса, проходили пролив Босфор на крейсере “Дзержинский”. Все свободные от вахты были построены на рострах. Наш преподаватель-политработник совершенно замечательно комментировал виденное нами, виртуозно интегрируя географию с историей и политикой. Перед моими глазами проносились взлёты и падения Византии, воображение рисовало страдающие лики святых на осквернённых православных святынях, и навеянные дыханием истории впечатления распирали душу.
Я уже знал, о чём буду говорить личному составу завтра.

Несмотря на то, что отстоял “собаку“, проснулся рано. Корабль, по всей видимости, уже втягивался в Фемарн-Бельт. Открыв затемнённый иллюминатор, выходящий на шкафут правого борта, увидел ствол автомата, направленный прямо в лицо.
– Та-а-щ лэйтэнант, закройтэ! – матрос был из моей боевой части.
– ???
– Закройтэ, стрэлят буду!
По выражению лица и блеску глаз понял: этот стрельнёт. Закрыв иллюминатор – против лома нет приёма – вышел в коридор. Застопоренные пеньковыми тросами задраечные устройства дверей внешнего контура с висящими на них табличками “Не выходить, жизнеопасно!“ – подводили к мысли: “Сторожевой“.* Из секундного оцепенения вывел голос большого зама, сталью звеневший из динамиков “боевой трансляции“, и стало понятно, что всё значительно проще и трагичнее:
– Равняйсь! Смирно! Пограничным нарядам приказываю заступить на защиту священных рубежей нашей Родины – Союза Советских Социалистических Республик!
В самом узком месте Большого Бельта между островами Фюн и Зеландия – шесть миль. Видимость – не более пяти-шести кабельтовых. Температура воды – плюс пять градусов по Цельсию.
– Стоп! – сам себе, – что-то не наблюдаются в пределах видимости лодьи с мрачными норманнами, держащими наперевес абордажные крючья! И что же получается? Пограничные наряды держат границу “на замке“ изнутри. Защищают её от внутреннего врага. От меня, то есть! От блестящего офицера, наследника славы Ушакова и Нахимова!
От сделанного открытия ноги и мысли подкосились, сделались ватными. Хотелось плакать. В раненой голове сам собой сочинился гениальный план освобождения корабля от заблудших коммунистов и комсомольцев. Жутко хотелось прямо здесь же на палубе доложить его замполиту и особисту с пистолетом.
Итак, план:
Команда по трансляции: “Коммунистам и комсомольцам, желающим убыть в Данию, построиться на правом шкафуте!“;
Построение, напутственные слова, рукопожатия командиров и политработников.
“Славянка“.
Команда: “Убывающим, по боевым частям и службам, за борт шагом марш!”
(Через пять-семь минут). “Венки и цветы на воду!“

Как у любой корабельной истории, у этой тоже был достойный финал. Наша 17-я шестиместная каюта, которую в обиходе называли лейтенантской кают-компанией, приняла нас в свои объятия, разделила с нами наш своеобразный протест. А с задраенными иллюминаторами даже как-то уютнее было.
А песня родилась в тот же день. Спасибо замполиту Запесочному!

Разрезая воду штевнем острым,
Мчим сквозь непогоду к WESTу с OSTа.
На кранах “Дона“ что маячит? –
Проливная зона – не иначе.

_____________________________________________________________________________________________

* – На бпк “Сторожевой“ в ноябре 1974г. произошёл бунт под руководством замполита В.Саблина.

Горизонт наполнен тучами,
Бак и ют – людьми дремучими.
Часовые бродят тучами,
Вдаль направив взгляд.
Парни смелые и строгие
На волну глядят с тревогою.
Сбережёт идеологию
Пограничный наряд.

Заму всё не спится, зам проверит:
На замке ль граница, люки, двери.
Не взглянуть на звёзды и планеты:
Иностранный воздух под запретом.

Не взглянуть и мельком – всё закрыто.
Проплываем Бельтом, как в корыте.
А пролив – вот ужас! – слишком узкий.
А туман, к тому же, весь не русский.

И сомненья злою раною:
Здесь вода, к тому же, странная,
Вся до грунта – иностранная.
Ну, какой тут смех?
Как отвлечь людей внимание,
Ведь плывёт за бортом Дания?
Сексуальные страдания
Заразят здесь всех.

На экранах “Дона“ скрылась суша.
Проливная зона въелась в души.
Правда, мозг остался непорочный.
Знать, не зря старался Запесочный!

ЗАБОТЛИВЫЙ РУЛЕВОЙ.

Выходим из Балтики в Северное море. За бортом – Большой Бельт. “Гуляющие“ картушки на репитерах гирокомпаса бросили в пот и нервную дрожь штурмана. Бегом к рулевому (идём-то в проливах!), пока начальство не заметило.
– Править по магнитному компасу, магнитный курс… – прошипел испуганный штурман, чтобы Командир не услышал.
– Всё будет нормально, товарищ лейтенант, картушка уже минут пять, как гуляет, – “успокоил“ рулевой.
– Почему не доложил? – продолжал шипеть лейтенант. – И вообще, как ты правил?
– Да не волнуйтесь вы так. Вон видите, впереди поляк “река-море“ “чешет“? Я ему в кильватер правлю. Он же здесь всё знает. А не докладывал, чтобы на мостике никого не расстраивать, пока технику не починят.

ОКЕАН–75.

Под таким названием весной 1975 года состоялось стратегическое командно-штабное учение ВМФ.
Нашему, недавно прибывшему на Северный флот и бьющему копытом у причала, племенному красавцу “Адмиралу Исаченкову“, суждено было стать центром активной фазы этого учения. На борт ожидалось прибытие Министра обороны Гречко, начальника ГлавПУРа Епишева, нашего Главкома Горшкова и огромного количества адмиралов, генералов и важных гражданских персон.

Подготовительная стрельба для проверки готовности носового зенитно-ракетного комплекса “Шторм“ в присутствии науки и заводских регулировщиков закончилась не подрывом боевой части ракеты при идеальном наведении на цель. Этот ребус так и остался неразгаданным, хотя яйцеголовые специалисты “вылизали“ систему управления до неприличия. Перепаяли массу реле и конденсаторов, которые могли привести к сбою, но на представительном консилиуме было принято решение: стреляет кормовой комплекс. Во-первых, Министру обороны с ходовой будет лучше видно и не так страшно, а во вторых – коль раз не сработало что-то, то может не сработать и во второй раз.
А управляющий огнём кормового комплекса – это я, лейтенант Ульянич. Я ещё мало что знаю и умею, но у меня за кормой семь пусков на испытаниях и неистребимый лейтенантский задор.
– Коли дырку для звёздочки на погонах, лейтенант, – слышалось от начальников и друзей.
Учитывая, что мой комплекс впоследствии отрегулировали с ещё большим фанатизмом, чем носовой, такие рассуждения имели под собой вполне реальную почву.

Выход был назначен на 16 апреля. Измочаленный личный состав, позабывший что такое сон, в едином боевом порыве был готов завалить любой эпизод почётного мероприятия по причине приведённых выше обстоятельств. Складывалось впечатление, что подготовка к мероприятию планировалась в ЦРУ скрежетавшими зубами от ненависти ко всему нашему ихними операторами.
Политработники тоже не тратили время даром. Был выявлен опасный лейтенант Шура Александров, мой друг, который в какой-то ночной компании пообещал рассказать Министру Обороны о бардаке, творящемся на Флоте. За пару суток до прибытия высокого начальства он был сослан на бпк “Кронштадт“, где вся служба была озадачена только одним: Александрова не спускать на берег до тех пор, пока колёса самолёта Министра не поднимутся в воздух.
И вот – время “Д“. Ещё не ложившийся спать боцман, и не подозревавший, что он уже – труп, под утро, при окончательной проверке своего хозяйства обнаружил отсутствие трапа, который благополучно оторвался и утонул ночью при приливо-отливных явлениях. Вахта этот эпизод проспала по причине уже известной.
Ну и что, что трап утонул! Возьмите на другом корабле – и дело с концом!
Да что вы! Это исключалось полностью. Утонул царь-трап, который мы доставили из Ленинграда. Видеть таких парадных трапов мне больше не приходилось никогда за свою долгую службу на четырёх Флотах. Его ширина была не менее трёх метров, а поручни – из какого-то ценного дерева.
На доклад боцмана о том, что птичка сдохла, Командир ответил в соответствии со своим замордованным статусом:
– Хорошо, боцман, продолжайте работать.
Секундой позже боцманский доклад был всё же дешифрирован командирским мозгом. И тут – такое началось!
В шесть утра у места, где был погребён трап, толпилось уму непостижимое количество начальников разных мастей. Слюна от их ораторских экзерсисов не долетала, к счастью, до Командира, потому что причал и борт ничего, кроме полоски чёрной воды не соединяло. Через ограниченный промежуток времени на этом единственном стационарном причале эскадры яблоку негде было упасть: водолазы с оборудованием, авиационные теплодуйные машины, маляры, художники, шхипера и масса других незаменимых в данной ситуации действующих лиц из командного и политического состава.
Трап был обнаружен водолазами, застроплен, поднят на причал плавкраном. Здесь его “замыли“ пресной водой, высушили ревущими машинами, заново “отлачили“ и тут же высушили поручни, закрепили новые обвесы, и к часам восьми ничего уже не напоминало о происшествии за исключением ноющих и саднящих частей тела у Командира, помощника и боцмана. Я, наконец-то, окончательно понял, как строился Днепрогэс и другие стройки первой пятилетки.
И вот легендарный Андрей Антонович Гречко поднимается по трапу, человек с повязкой “како“ – это я – орёт: “Смирно!“ – и пожимает царственную руку. Короткий митинг, аврал и – вперёд!
Количество свиты, взошедшей на борт, не поддавалось подсчёту. Все корабельные офицеры, Командир в том числе, были выселены из своих кают на посты, в кладовые и
другие места для проживания не предназначенные. Младшие офицеры хлебали остывшую баланду в четвёртую очередь в кают-компании мичманов. Три носовых матросских кубрика были освобождены, чтобы матросы не нарушали покой высокого начальства в старпомовском коридоре.
Я нисколько не брюзжу и не злорадствую. Но и меня через столько лет не покидают глупые лейтенантские вопросы:
– а мог бы начальник перед дальней поездкой заставить водителя своего персонального авто работать всю ночь, не смыкая глаз, а перед выездом не поинтересоваться, сыт ли он и как себя чувствует?
– неужели так сладко есть на выходе икру из хрустальной посуды, отдыхать под дорогими одеялами, специально завезёнными по этому случаю на корабль, зная (а может, и не зная – это ещё хуже!), что уровень комфорта у экипажа качественно другой.
И не надо говорить мне о “тяготах и лишениях“, о подводниках-дизелистах, о солдатах в окопах, наконец, которым значительно труднее. Я-то ведь никогда не желал служить на таком Флоте, где лейтенант питается и спит в одной каюте с Главкомом. Речь, понятно, совершенно о другом…

Оторвались от берега, что всегда приносит моряку явное облегчение и вводит жизнь сложного корабельного организма в заданный ритм. Сегодня был день рождения Командира, и клерк из управления кадров показал ему мельком капразовские погоны, которые лягут на заслуженные плечи, если всё закончится, как положено. Не один я, оказывается, колол дырки!
Первый эпизод учения: “Кронштадт“ выполняет стрельбу противолодочной ракетой. Мы – на траверзе его левого борта. Всё, как учили: вертолёты в воздухе, подводная лодка обнаружена, целеуказание, пуск!
– Красиво пошла! – восхищённо откомментировал Министр.
– “Пуск“ – вторая! – скомандовал по связи командир эскадры, переключив звук аппарата засекреченной связи на телефоны.
Жалкий лепет с “Кронштадта“, что у них больше нет практических ракет, а все остальные в боевом снаряжении, был жёстко прерван. Принцип: куй деньги, не отходя от кассы! – торжествовал.
Старт второй ракеты с “Кронштадта“ привёл всех в замечательное расположение духа, вселил уверенность, что и мы отстреляемся не хуже. Этот храбрыё трюк в исполнении североморцев не являл собой ноу-хау: что-то подобное происходило ранее на Черноморском флоте, и было известно по устным пересказам. Тем не менее, не каждый решится на подобное гусарство, и мы втайне гордились своим командованием.
Неумолимо приближался основной для нашего корабля эпизод. Совместно с бпк “Огневой“ мы выполняли ракетную стрельбу по реальной воздушной цели. Центр событий переместился в мой центральный пост. Я жёстко расставлял по местам многочисленных наблюдающих, слегка дрожащим голосом отдавал последние распоряжения. В это время в носовом центральном перестал прописываться один из шлейфов осциллографа контрольно-записывающей аппаратуры, и, так как это было моим заведованием, я побежал туда. Возвращаясь обратно, встретился с табуном офицеров, спешивших из кормы в нос, и всё понял. Моя звёздочка удалялась от меня в той толпе, и я её даже, кажется, видел.

А вот и пуск мишени. Производим её обнаружение, берём на сопровождение, согласовываем пусковую и, как добрый сигнал светофора, загорается зелёное табло “Готов“. Всё это так, но мы-то знаем, что целеуказание будет выдано теперь на носовой комплекс, и дырки в погонах вертеть теперь им.
– Цель… дальность… курсовой угол… серией… ВДЗ – протяжка… Пуск! – первая левая.
Увертюра к музыке ракетной атаки, донёсшаяся из носового центрального поста, прозвучала торжественно и безукоризненно, и – тишина…
– Комдив! Где доклад о “захвате“?
– Захвату нету…
– А по второй?
– И по второй нету, – нервным шёпотом докладывал командир дивизиона, чтобы не все слышали его предсмертные хрипы.
Два генерала, наблюдавшие стрельбу с верхней палубы, искренне восхищались полётом наших не управлявшихся ракет, стрелами уходящих в облака по баллистической траектории:
– Что значит – современный зенитно-ракетный комплекс! Смотри: с “Огневого“ ракета пошла, как бык поссал, а вторая и вовсе упала у борта.
Вот эта единственная долетевшая до мишени старая ракета, запущенная под управлением нынешнего Главномандующего ВМФ Владимира Масорина, и спасла честь Северного флота. Прозвучал победный доклад о блестящем поражении цели. А сбить её мог, естественно, только корабль с Министром Обороны на борту.
После выяснилось, что увёл с траектории наши ракеты передатчик команд с бпк “Адмирал Исаков“, работавший в эфир на излучение своей аналогичной системой управления на нашей несущей частоте и с нашими кодами. Такого произойти, конечно, не должно было, но на Флоте всё может случиться, особенно в присутствии высокого начальства. А если бы нажать кнопку “Пуск“ доверили мне, никаких происшествий не случилось бы, так как коды и частоты в моей системе были выставлены другие.
Настроение присутствующих на мостике резко дифференцировалось: одни радовались успешной стрельбе, а тем, кто понимал, что произошло, оставалось только делать хорошую мину при плохой игре.

Боцман, от которого стрелки временно были переведены, зря успокоился. Он ещё не знал, что судьба уготовила ему новое испытание, и вскоре ему предстоит стоять на планшире с колосниками на шее.
В ходовую рубку стали заходить генералы и адмиралы со следами краски на дорогом шинельном сукне. Командир всё понял: не высохла краска на переборках в командирском коридоре.
– Помощник! За что я тебя, мудака, кормлю?! Немедленно – человека с растворителем к выходу!
С таким же надрывом и с добавлением более сочных выражений, а на низших ступенях и с физическим акцентом, командирское приказание начало стремительный бег по иерархической лестнице. Маршрут этого стремительного бега: помощник – главный боцман – командир отделения боцманов – уткнулся в неделю не спавшего матроса Худайбердыева…
Внезапно в ходовую ворвался генерал-лейтенант, по рукаву серебряной шинели которого стекал воняющий уайт-спиритом грязный чёрный след. Обретя дар речи, он громогласно объяснял, что думает о Флоте, если его, генерала, хватает за рукав у выхода из коридора грязный матрос и приводит в негодность
дорогое генеральское обмундирование. Разбираться был послан лично Командир. Он увидел то, что и должен был увидеть: на своём ответственном посту спал стоя, как лошадь, матрос Худайбердыев, зажав в руке тряпку, которой он недавно оттирал кузбасс-лак на баке. Ведро с грязным растворителем стояло рядом.

Наступил мой черёд заступать на ходовую вахту, и я с блеском подхватил череду нелепостей, свалившихся в этот день на корабль. Вначале я в служебном рвении “построил“ двух гражданских мужиков, нарушавших корабельные правила посредством беседы у двери на сигнальный мостик.
– Лейтенант! – грубо одёрнул меня бывший ЧВС Северного флота адмирал Сорокин. – Остынь! Это же первые секретари Мурманского и Архангельского обкомов партии!
Но это было только прелюдией к более серьёзным свершениям энергичного и инициативного офицера.
– Вахтенный офицер! Подать сигнал на всплытие подводной лодки!
– Есть!
Я должен произвести за бортом несколько подрывов гранат с определённым интервалом. Специально для этого на выход мы получили гидродинамические гранаты СРГ-60, которые взрываются на установленной глубине от давления воды. Выполняя приказание, как и положено, бегом, я споткнулся о чью-то ногу, и несколько гранат вылетели из сумки, с грохотом приземлившись у ног Главкома. Все, кто стоял рядом, бросились их поднимать.
– … !… …! … мать! Тебя уже нет! Ты понял, сука! – шептал мне в ухо комбриг, вместе со мной ползая на корточках.
Главком не выказал никакого беспокойства по причине весёлого происшествия, и меня, впоследствии с блеском подорвавшего гранаты за бортом, оставили нести вахту дальше.

Вернувшийся после отдыха на мостик Министр поинтересовался, а может ли дать корабль максимальный ход. И вот мы несёмся по волне со скоростью, которую очень редко ощущают на больших кораблях.
– 35,8 узлов, товарищ Министр Обороны! Это на 0,4 узла больше, чем на испытаниях, – гордо доложил Командир, которого никак не покидала мысль о новых погонах.
– А сколько это будет в километрах в час?
– Почти семьдесят, товарищ Министр Обороны!
– Неплохо, неплохо. Почти как средний танк. А ну-ка, покажите мне вашего механика- водителя.
Командир БЧ-5 прибыл в ходовую из ПЭЖа в своём далеко не парадном одеянии с мятыми погонами, чем заставил поволноваться своё начальство.
– Молодец, ничего не скажешь! – пожимал руку стушевавшемуся меху Маршал. – Да и погоны ему бы сменить не мешало!
Двусмысленная фраза, от которой на мгновение повеяло холодком, была правильно понята кадровиками. Всем стало понятно, кому сегодня предстоит колоть дырки на погонах.

Несмотря на то, что в базу “Адмирал Исаченков“ вернулся поздно ночью, экипаж был построен на торжественный митинг. Министр Обороны сказал много хороших слов о боевой готовности Северного флота, о нас, прекрасных людях, приумножающих его славу. Когда он благодарил экипаж за блестяще проведённую стрельбу, большинство в это время смущённо разглядывало носки своих форменных ботинок.
– Благодарю за службу, товарищи североморцы!
– Служим Советскому Союзу!
Не успела кавалькада машин покинуть причал, как перед личным составом начал своё выступление Командир. Он не скрывал чувств и не боялся перечить высочайшему мнению:
– Обращаю внимание всего экипажа: БЧ-2 на корабле – главные тормоза и суки! За моего капраза они мне ответят, это я обещаю!
Более угнетённого состояния, овладевшего умом и сердцем, и представить себе было невозможно. Как карточный домик рассыпалось детское представление о непогрешимости Флота и Армии. “Вот приедет барин, барин нас…“ – но выше-то – некуда! А через несколько дней в “Комсомольской правде“ появились интервью с матросами нашего корабля. В них они с восторгом излагали, какие чувства обуяли их в момент, когда наши ракеты блестяще поразили воображаемого супостата. Эта же белиберда транслировалась по первой программе всесоюзного радио. Все на корабле, включая редко появлявшегося на верхней палубе последнего трюмного, знали, что мы промахнулись. Выходило, что не ведал об этом только Министр Обороны, которого все с радостным упоением обманули.
И стало совсем худо на чистой и непорочной военно-морской душе лейтенанта. Ниже её ватерлинии была нанесена коварная пробоина, из которой суждено было сочиться сомнениям и обидам всю оставшуюся службу.

* * *
А ещё на том выходе я понял, что нет такой завесы секретности, через которую не проникают не очень-то охраняемые сведения.
На мостике порученец Министра Обороны рассказывал командиру эскадры, что после смерти Маршала Малиновского решено было назначить на его место Д.Ф.Устинова. Но, учитывая заслуги последнего воевавшего командарма, пост Министра был предоставлен А.А.Гречко.
Через пару месяцев после “Океана-75“, когда корабль находился у Новой Земли, связисты приняли весть: умер Министр Обороны. Мне, проснувшемуся после вахты, эту новость донесли обитатели нашей шестиместной каюты. Они наперебой стали предлагать пари на 0,5л, что я никогда не догадаюсь, кто будет новым Министром.
– А чего тут угадывать? Устинов, конечно!
Негодяи сблефовали и выигрыш мне не представили: ты, мол, откуда-то уже всё слышал!

Затем, когда в мутной перестроечной воде СМИшные негодяи торопились запатентовать своё первенство на освещение того или иного эпизода в нашей сложной истории, становилось смешно грустно и противно.
Невозможно скрыть масштабные события и их детали. Например, о “Новороссийске“ с теми же самыми подробностями, озвученными в “свободной“ прессе через тридцать лет после случившегося, я узнал ещё в 1968 году на Телефонной стенке от бывшего матроса этого линкора. А я ведь только поступил в военно-морское училище и ещё даже присягу не принял. Все в Севастополе, для кого это было не сенсацией, а выстраданной болью, интересовались, знали и не могли не знать о трагедии.
А то, что об этом не публиковалось в открытой печати, плохо, но к сути события не имело никакого отношения. И, слава Богу, что нашлись серьёзные люди Б.Каржавин и Н.Черкашин (а не какие-нибудь доренки и киселёвы), рассказавшие в своих книгах без суеты и злопыхательства о трагедии 29 октября 1955 года.

Не буду останавливать свою мысль, начавшую неожиданно для меня самого наводить мосты из светлого лейтенантского прошлого в суровое настоящее. К тому же сюда вплетается нить не совсем обязательного философствования, которого я обещал избегать. Выйти без потерь из самому себе созданной западни попытаюсь при помощи реального случая, рассказ о котором логически завершит навеянную злую полосу.
Когда, издеваясь над народом и здравым смыслом, все (абсолютно!) СМИ исполняли брейк-данс на памяти экипажа “Курска“, в моём мозгу неожиданно через годы всплыла строфа одного стихотворения моего лейтенантского друга Шуры Александрова. Собирая в лесу ягоды, не в силах отвлечься от происходящего, я невольно её перефразировал:

И ненависть в душе моей горит.
И я не в силах сон забыть вчерашний,
В котором видел страшный чёрный гриб,
На месте самой лживой телебашни.

Назавтра она загорелась. Я ничего не имел против гениального творения инженера Никитина. Но так получилось. Простите, пожалуйста!

ФЛОТСКОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО.

Бпк “Адмирал Исаченков“ дрейфовал в Мотовском заливе. Ожидали подход торпедолова, который должен был доставить на корабль командира дивизии атомных подводных лодок для руководства ракетными стрельбами своих сил на Гусиной банке.
– Сигнальщики! Повнимательнее смотрите! Среди офицеров должен быть капитан 1 ранга.
– Есть! Так точно! Он рядом с контр-адмиралом стоит! – радостно возвестил сигнальщик форс-мажорную весть для Командира.
Вместе с капитаном 1 ранга Калашниковым на торпедолове шёл начальник штаба 1-й флотилии контр-адмирал Голосов, а каюта для высокого гостя была приготовлена только одна. Условия обитаемости на корабле проекта 1134А не ахти какие, но законы флотского гостеприимства требовали решительных действий.
В надстройке на одном ярусе с каютами Командира и Флагмана размещались каюты №13 и 14, где жили временно все, кому не лень: офицеры штабов, доработчики, а иногда и гости Командира.
– Иосиф! – отдавал по телефону приказание своему вестовому кэп. – В секунду освободить и привести в порядок каюту №13! Любого, кто там проживает – к … матери!
– Есть, та-а-щ!

Пару слов об Иосифе. Это была колоритнейшая фигура: рост под два метра, пудовые кулаки, нежный румянец на щеках и голубые непосредственные глаза пятилетнего ребёнка. На многих кораблях командиры старались заполучить в качестве личного кока и вестового непременно кавказца. Наш герой, как нельзя лучше, подходил на эту роль. По национальности – сван, он, по всей видимости, с гор спустился впервые только на призывной пункт. О его детской непосредственности лучше других говорит такой случай.
В Ленинграде Иосиф был арестован и доставлен в комендатуру в нетрезвом состоянии. При задержании нанёс множество травм пытавшемуся задержать его комендантскому патрулю. Командир беспощадно уничтожал своего любимца на комсомольском собрании, публично обещал написать родственникам всю правду об опозорившем их род земляке, которому кроме водки в этой жизни ничего не надо.
– Я нэ пыл водку, – размазывая по щекам слёзы, зло отвечал Иосиф, – я выпил всего лишь двэ бутылки пыва.
– Хорошее пиво, – продолжал воспитательный процесс Командир, – ты бы мне его нзвание подсказал, я бы тоже – не прочь.
– Название нэ помню. Помню, что на этикетке был бык нарисован.
Ну, подумаешь, человек пиво с “Зубровкой“ перепутал. Не казнить же его за это! Но вернёмся к основной части нашего повествования.

Иосиф приближался к каюте №13. Если он ответил: “Есть!“, – значит, приказание будет выполнено, как и положено, беспрекословно, точно и в срок. Откуда ему было знать, что в той злополучной каюте с дьявольским номером нежился в койке заместитель командира бригады по политчасти Анатолий Дмитриевич Зайцев. Это был пожилой, переслуживший все сроки дедушка, который перед увольнением в запас, вероятно, в последний раз решил выйти в море. Командир о его нахождении на борту не знал, а может, просто забыл, что на Флоте иногда случается.
Войдя в каюту, Иосиф начал с фанатизмом наводить там порядок. Вдруг из-за прикроватной шторки вывалился ничего не понимающий замкомбрига. Его пламенная речь тут же была прервана тактичной репликой нашего героя:
– Освободите, пожалуйста, каюту, да побыстрее.
– Вон отсюда! Десять суток ареста! Да я – замкомбрига! – орал, находящийся в прединфаркном состоянии начальник.
– А Камандыр сказал, что любого, кто здэсь проживает – к … матери! – невозмутимо принялся менять постельное бельё Иосиф.
Не обращая внимания на ледяной пронизывающий ветер, замкомбрига в одних трусах и майке через открытую антенную площадку ворвался в ходовую рубку, где в это время Командир с гостями обменивались рукопожатиями и взаимными комплиментами.
– Что вы себе позволяете?! Я доложу начальнику политического отдела! Я … , – не унималось уязвлённое самолюбие Анатолия Дмитриевича, в то время как наблюдавшие эту картину и всерьёз опасавшиеся за его здоровье присутствующие искренне недоумевали о причинах подобного неадекватного поведения.

Конфликт со временем был улажен. После того, как получивший массу извинений, замкомбрига, держась за левую сторону груди, удалился восвояси, для сверхпланового гостя была приготовлена каюта №14. Командир и гости тоже долго не могли успокоиться: ржали, как малые дети, вновь и вновь обсасывая перипетии случившегося. Уходя отдыхать, командир дивизии попросил нашего Командира подать к нему в каюту традиционный флотский чай.
– Ну, ты и дал, джигит! – не зная, ругать или успокаивать расстроенного Иосифа, продолжал потешаться Командир. – Ладно, завтра разберёмся. А сейчас приготовь и отнеси чай в каюту №13.
Что заставило его оговориться? Да, наверное, всё та же злополучная цифра 13.
Иосиф долго расталкивал принявшего горсть таблеток и, наконец-то, уснувшего замкомбрига. Открыв глаза, Анатолий Дмитриевич в спектре синего дежурного цвета с ужасом разглядел лицо насмерть обиженного командирского вестового, сующего ему под нос стакан ароматного чая.
А что было дальше, представить не трудно.

АППЕНДЭПОПЕЯ.

Лейтенант стоял посреди коридора снимаемой квартиры в нижнем белье, обуреваемый тягостными раздумьями. Мгновение назад он отправил назад оповестителя экстренного вызова со словами: “Ты меня не видел“. На душе было противно и муторно. Врать ему, конечно, доводилось и раньше. Но чтоб вот так! Соврать старпому через матроса – это было в диком внутреннем противоречии представлений молодого офицера о взаимоотношениях кают-компании. И никого другого в подобном случае он бы не оправдал.
Сегодня воскресенье, 9 января. Кровавое – кто помнит. Самовольно сошедший с корабля лейтенант не только не прибыл на борт, как положено воспитанному офицеру, ну хотя бы, к утренней физзарядке, а вдобавок проспал строевой смотр, начинавшийся в десять часов.
А как вчера всё здорово начиналось! Вызвал Командир и предложил комнату в трёхкомнатной квартире площадью аж десять квадратных метров, ввиду образцовой службы и острой необходимости. И что с того, что это было неправдой, что хитро…опые, стоящие впереди в очереди, вежливо расступились в ожидании отдельной квартиры. А у лейтенанта не было вариантов. За девять месяцев пребывания “Адмирала Исаченкова“ на Севере, он протащил жену с годовалым ребёнком по пяти квартирам, сам, практически, постоянно находясь в морях.
А тут: пусть, десять квадратов, но зато свои! Офицер не мог ждать очередного схода. Предупредив верных друзей, готовых прикрыть в случае чего, после полуночи перемахнул через сопку и заявился к жене с благой вестью. Слёзы радости, “Шампанское“, планы расстановки мебели (детская кроватка, ящик из-под багажа и четыре чемодана), всякие там свойственные молодости шалости – всё это привело к неконтролируемому засыпанию, в то время, когда уже необходимо было просыпаться. Отсюда и результат. Честно сдаться старпому – это суровая реальность: прощай, комната, хоть ещё и не распределённая, но, в душе, уже своя.
Бросайте смело в лейтенанта камни, кто не грешен. Я всё выдержу!
А пока вернусь к самому началу этой грустной и удивительной истории.

Мои добрые друзья в ожидании прибытия семьи помогли снять комнату. Хотя квартирная хозяйка оказалось особой, мягко говоря, “с приветом“, других вариантов не было. Впоследствии выяснилось, что её мама и брат находятся в сумасшедшем доме в городе Апатиты, а Татьяна, так её звали, временно пребывала на свободе. Получая мамину пенсию, она нигде не работала, ведя оригинальный образ жизни. В дневное время спала, а к часам двадцати начинала фланировать по квартире в ночной сорочке, готовясь к бодрствованию. Её регулярно посещали самцы, потерпевшие фиаско на “разводе“ в “Чайке“ или “Океане“. На звонки в дверь она не реагировала, зная, что, охраняя сон десятимесячного ребёнка, кто-то из нас откроет первым.
– Спросите, кто там, – командовала Таня из-за двери своей комнаты.
– Он говорит, что Саша.
– Спросите, какой Саша.
И уже по результатам этого заочного опознания она принимала решение: впускать или не впускать.
Один особо озабоченный экземпляр продолжал звонить несмотря на отказ объекта вожделения и мои просьбы, сопровождаемые угрозами. Вышедшему из себя, перед моим взором предстал не лишённый манер лейтенант выше средней нетрезвости.
– Лейтенант Ходырев. Ракетные катера, Гранитный. Честь имею! Прошу “добро“ на вход!
На все мои уговоры, что Танина база его не принимает ввиду отсутствия свободных мест у причалов, катерник не реагировал. Его откровения на тему взаимоотношений с этой лучшей девушкой Североморска меня вконец утомили, и я прибег к “удару ниже пояса“.
– Дружище, раньше она была с тобой, а теперь вот видишь… ,– обращая внимание на своё неглиже, сочувственно импровизировал я. – Жизнь – непростая штука!
Глаза соперника повлажнели, и об подъездную площадку шлёпнулась кожаная перчатка:
– Я вас вызываю на дуэль!
Я буду благодарен, если вы не поверите, что мне пришлось, в конце концов, спустить парня вниз по лестнице. Это случилось в первый и последний раз в жизни и сегодня не вызывает никаких приятных ассоциаций.

Вдруг Таня интенсивно начала устраиваться на работу. Выяснилось, что она была уже на шестом месяце, и гуманные социалистические законы не позволяли не принять её на лёгкую работу, а затем не выплачивать положенные “декретные“ деньги.
Однажды она вернулась домой и рыдая обещала вывести всех на чистую воду и добиться справедливости. Выяснилось, что наша хозяйка была на приёме у командира ракетно-технической базы в Окольной. Она просила заставить его офицера Двурядова признать отцовство будущего ребёнка.
– А вы уверены, что это именно Двурядов?
– Конечно, он один из тех троих, которых я наиболее подозреваю.
Прожили мы у Тани долгих два месяца, не прекращая поисков жилья. А потом из дурдома вернулась мама, ходившая в туалет мимо унитаза. Периодически они с дочкой дрались смертным боем, и пришлось экстренно эвакуироваться. Нас пустили на месяц в пустую комнату только что сданного дома, где на голом полу при голых стенах мы снова обрели покой и домашний уют. Забегая вперёд, порадую, что катерник Володя женился на Тане незадолго до родов, и больше о них мы ничего не слышали. Любовь – зла!!!

Но вернёмся к лейтенанту, оставленному нами в раздумьях посреди коридора. Отправить оповестителя – отправил. А дальше-то что делать? Проснувшаяся жена тоже ничего не могла посоветовать, и требовалось принятие какого-то гениального неординарного решения, разом восстанавливающего вчерашнее status quo.
– Вызывай “скорую“, – мысль созрела внезапно, но, вместе с тем, буднично.
Перед прибывшим дежурным врачом гарнизона я разыгрывал спектакль приступа аппендицита в силу своих знаний и наглости. Почему, именно – аппендицит? Да потому что дважды меня уже посещали и со временем проходили неприятные схваткообразные боли в животе. Последний раз это было перед празднованием Нового года и сопровождалось подъёмом температуры. К врачам я не обратился, чтобы не портить семье и себе не часто выпадающий праздник.
Конечно, многие из нас где-то что-то слышали о симптомах аппендицита. К тому же, с учётом, что у меня раньше ведь что-то болело, притвориться в данной ситуации было не так сложно. Я вспоминал уже пройденные ощущения и имитировал их доктору с максимальной правдоподобностью.
– Острый аппендицит. Необходима экстренная госпитализация, – резюмировал дежурный врач, – собирайтесь.
Жена, незаметно для доктора со страдальческим выражением лица крутила пальцем у виска. Мне и самому всё это уже не нравилось, но отступать было некуда: Рубикон перейдён, мосты сожжены!
А теперь предстоит ещё более объёмное отступление от основного сюжета, чтобы до конца понять, какие ещё подводные течения привели лейтенанта к такому, казалось бы, сумасбродному поступку. Действительно, была ещё где-то на подсознании причина, подтолкнувшая героя окончательно к принятию именно этого варианта сложного решения.

В ноябре 1975 года “Адмирал Исаченков“ совершал очередной межфлотский переход с Балтики на Северный флот. В Северном море корабль получил боевую задачу по непосредственному слежению за авианосцами “Индепенденс“ и “Арк Ройал“ в ходе учений ВМС НАТО “Океанская охота“ По истечению бессонной недели передаём контакт “Адмиралу Макарову“ и получаем приказание: максимально возможным ходом выйти в район острова Ян-Майен для обеспечения развёртывания наших стратегических сил. Это означало, что семьсот с гаком морских миль более суток предстояло идти ходом двадцать восемь узлов. А море – пять-шесть баллов. Я знаю, что есть множество моряков значительно круче меня. Но я также знаю, что в течение такого времени таким ходом и на такой волне ходили единицы.
На прямом киле, удерживаемый успокоителями качки, корабль взлетает вверх, немного задерживается, а затем стремительно проваливается в бездну. Невесомость сменяется дикой перегрузкой, и всё повторяется заново. При падении бак зарывается в воду, а затем подхваченные им тонны воды наносят удар невиданной силы по ходовой рубке. Голова невольно прячется за стальную обшивку, не доверяя стёклам свою безопасность. Но стёкла почему-то остаются целыми, и ставишь себе задачу: в следующий раз не пригибаться. Удар – и ты опять поднимаешь голову из-под спасительной стали.
Три четверти личного состава – в лёжку! Выставлены бочки солёных огурцов для снятия неприятных ощущений. Наряду со свежим воздухом на мостике, они снимают периодически накатывающие желудочные волны. Как несут вахту кочегары в машине – это за пределами моего понимания законов выживания. Известно, что возможности вестибулярного аппарата, в основном, подарены нам папой-мамой, и не для всех этот подарок отличается особой щедростью. Во время шторма главным критерием оценки моряка является не то, “травит“ он или нет, а способность выполнять свои служебные обязанности.
Со временем, “прикачавшись“, находишься, тем не менее, на грани возможности управления своими нервами. Раздражает всё. Дикий скрежет и стон корпуса, когда кажется, что корабль сейчас разлетится на молекулы, не даёт уснуть. Постоянное перемещение центра тяжести в лежащем в койке организме выводит из себя. Но перед вахтой необходимо хотя бы часок поспать! И вот, как только начинаешь улетать, из-за какого-то рундука выползает ботинок и начинает монотонно делать: “ш-шш-рр, ш-шш-рр“ – из угла в угол каюты. Затем может открыться дверца рундука: трах-бах! трах-бах!.. Напоследок, когда уже хочется прыгнуть за борт, откуда-то сверху с диким мелодичным грохотом падает на палубу гитара, и ты готов заступить на вахту хоть сейчас.
Выходишь в коридор. Ноги скользят по остаткам приёмов пищи. Запах – специфический. Задраечные устройства дверей внешнего контура зафиксированы пеньковыми тросами и на каждой табличка: “Не выходить – жизнеопасно!“ О справедливости этой формулы говорит то, что следы от всех “смычек“ заканчиваются на двери. А это значит, что всех воспитанных людей тянет освободиться от харчей на палубу, а там волна или расквасит тело о переборку, или запустит его в свободное плавание.
У двери офицерского камбуза не в силах больше бороться со стихией “травит “ в какую-то посуду вестовой с лицом цвета футбольного газона. От мысли, что в этом котелке может быть и пища готовится, возникают неприятные ощущения, которые приходится давить усилием воли. Но вот ты врастаешь в кресло за обеденным столом и готовишься заполучить свою законную каплю мёда в цистерне отборного дёгтя.
Подают первое, что не всегда при шторме бывает. Принимаешь тарелку в руки и через несколько минут занятий тарелочной эквилибристикой зовёшь вестового, чтобы он забрал её к … матери. Иногда можно разрядиться, вдоволь насмеявшись над незадачливым коллегой. Дело в том, что штатные талрепы, которыми крепятся кресла к палубе кают-компании, со временем обычно куда-то исчезают, и в дальнейшем эта проблема решается с помощью обыкновенного шпагата. И вот в момент, когда человек получает в руки тарелку с горячим супом, шпагат подло обрывается. Тело направляет все усилия для удерживания поверхности жидкой пищи в горизонте в соответствии с периодом качки, и перемещается на стуле из угла в угол кают-компании не в силах предпринять что-либо. Мольбы о помощи звучат на фоне жеребиного ржания и деловых советов пострадавшему

Через часов восемь нашего безумного забега выходит из строя правое крыло успокоительного устройства. Корабль теперь уже взлетает вверх с правым креном в градусов тридцать, выравнивается, как бы наткнувшись на левое крыло, и стремительно летит вправо-вниз по немыслимой траектории. А через некоторое время этой свистопляски в ходовую поднимается доктор и докладывает о необходимости срочной операции аппендицита для матроса.
– Доктор, да ты в своём ли уме! – срывается обычно тактичный и сдержанный комбриг Евгений Александрович Скворцов.
– Если нет такой возможности, прошу сделать запись об этом в вахтенном журнале…
На период операции уменьшили ход до двадцати четырёх узлов, чтобы затем, добавив, занять расчётную точку в назначенный срок. Это опять “холодная“ война, господа!

Матрос был намертво привязан к операционному столу. Кроме начмеда и штатного фельдшера необходим был ещё ассистент при хирургической операции. Выбор пал на
помощника командира по снабжению по объективной причине: их в училище учили разделывать свиные и говяжьи туши. И вот все инструменты привязаны к подволоку на концах, операционная бригада одета в разовую стерильную одежду и прикреплена к переборкам короткими поводками для максимального ограничения свободного перемещения в объёме операционной.
Под местной анестезией доктор делает первый надрез скальпелем. Ассистент теряет сознание, расшибая вдребезги нос об палубу. Бросив оперируемого, все силы направлены на оказание помощи пострадавшему: нашатырь, тампонада кровоточащей сопатки, пятьдесят грамм для снятия стресса. Невзирая на мольбы об освобождении от почётной обязанности, снабженец снова поставлен у стола, так как у доктора больше нет стерильной одежды для другого квазихирурга.
Бедный матрос не мог на качке не напрягать мышцы живота, и по этой причине содержимое оного через проделанный скальпелем разрез пыталось вырваться наружу. Пришлось орущего пациента “вырубать“ при помощи допотопного хлороформа и затем уже в течение длительного времени геройствовать над бесчувственным телом.
Что матросу там порезали внутри и чего из этого нутра вырезали на этих жутких качелях, не знаю. Но через неделю, уже в базе, я слышал радостный доклад доктора командиру, что всё идёт на поправку, и больной уже стал шевелить пальцами ног. Матрос действительно выздоровел, но оказаться в будущем на его месте захотелось бы разве что сумасшедшему.
А я после двух приступов аппендицита (как сам определил) памятуя тот особый случай, приобрёл устойчивый комплекс: стоило кораблю выйти в море, у меня отчётливо ощущался дискомфорт в правой нижней части живота. С возвращением в базу эти ощущения бесследно исчезали. Морячить я собирался долго. Поэтому, родившееся в судьбоносно-экстремальной ситуации стремление одновременно сохранить комнату и избавиться от отвлекающего от службы атавизма, было безоговорочно воспринято головой и сердцем при определённых нравственных метаниях.

Во флотском госпитале меня по очереди обследовали медицинский полковник и прикомандированный
с подводной лодки лейтенант двухметрового роста. Я снова лицедействовал как мог, с нарастающим ужасом ожидая услышать станиславское “не верю!“
– Исходя из субъективных данных, у вас острый аппендицит, – обрадовал дежурный хирург – начальник нейрохирургического отделения, – дальнейшую тактику действий наметим по результатам объективных анализов.
О, Боже! Если бы я знал о существовании объективных факторов, то никогда бы не пошёл на эту авантюру. Но сдаваться уже поздно. И вот, сдав анализ крови из пальца, я лежу на правом боку, рисуя картины своего разоблачения и безмерного стыда, с которым придётся жить теперь всю оставшуюся жизнь. Один градусник у меня в подмышке, а другой… – не скажу где.
Тянувшиеся, казалось, бесконечные минуты ожидания были прерваны энергичным распоряжением старшего доктора:
– Вызывайте срочно бригаду. Готовьте больного к экстренной операции.
Врачи с немалым удивлением реагировали на мою неуёмную радость, решив, по-видимому, что это у меня – нервное. Здесь мне опять стыдно. Бросайте камни снова.
Умоляя не вставать с каталки: “Меня с работы снимут: вы тяжёлый больной!“ – моё солидное тело транспортировала куда-то молодая медсестра, натужно упираясь. И вот уже намыленные хозяйственным мылом интимные окрестности операционного поля скребутся тупой бритвой “Нева“, с не до конца отмытыми остатками растительности предыдущей жертвы. Это неприятно, больно и даже в исполнении приятной молодой особы не вызывает никаких эротических фантазий. Но разве это главное? We shell overcome!!!
Лежать в палате в ожидании скорой операции я не мог, потому что по телевизору показывали знаменитейший матч ЦСКА – “Филадельфия флайерс“ из первой клубной серии противостояния ведущих хоккейных держав, когда тренер Локтев в знак протеста против грубости профессионалов увёл команду с поля. Обратив внимание на мою бурную реакцию, под негодующие вопли больных дежурная медсестра выдернула вилку питания телевизора из розетки:
– А если с больным (со мной, то есть) что-нибудь случится, кто отвечать будет?

Из-за категорической невозможности поведать ей действительную историю своей болезни пришлось ретироваться и следить за ходом матча по акустической реакции счастливых телезрителей первого хирургического отделения..
Двухметровый лейтенант под руководством медицинского полковника безо всякого сожаления расчехвостил моё брюхо разрезом не менее двадцати сантиметров, что я воспринял, как заслуженное наказание за всё мной совершённое. А так, в общем-то, прошло всё терпимо и даже весело.
– Доктор, ну что там у меня?
– Флегмонозный аппендицит.
И снова им невдомёк была моя теперь уже безраздельно искренняя радость. Погоня за двумя зайцами оказалась успешной.
Конечно, я рассказывал и на “Минске“ эту историю. Когда доктора перечислили возможные диагнозы, которые могли стать причиной моих спонтанно возникающих и проходящих болей в животе, у меня на голове волосы зашевелились. Но если не везло на “прикупах“, должно же было хоть здесь повезти! И повезло.
Доставшаяся в муках комната по адресу: Саши Ковалёва 5, квартира 5, – служила моей семье верой и правдой три с половиной года до самого переезда на Восток, а в море меня уже ничто не отвлекало от героической деятельности.

* * *
Претенциозный заголовок наверняка наводит на мысль, что эта история должна иметь продолжение. Вы не ошиблись! Продолжений – их ещё аж целых три, не считая транспортировки прооперированного матроса Гусева в госпиталь, о чём я поведал в рассказе о Василие Бахановиче. Эти три истории, явившиеся прямым следствием описанных выше событий, я постараюсь изложить кратко, в хронологической последовательности.

История первая (самая простая).
Торопящийся на свидание к девушке и по этой причине не обратившийся к медикам Анатолий Саблисюк пожаловался мне на неприятные боли в животе. Будучи уже великим спецом в данном вопросе, я провёл небольшое обследование друга путём не забытых мною забавных движений, называемых в медицине пальпацией. За то, что друг не отреагировал на мои обоснованные просьбы остаться на борту и сдаться докторам, я его тривиально “вложил“ старпому. Николай Петрович запретил Анатолию сход, а назавтра, обещавший не иметь со мной больше никаких дел, Сабо был успешно прооперирован во флотском госпитале с целью извлечения из брюшной полости испортившегося аппендикса.

История вторая (на грани фола).
На прибывшем на Тихоокеанский флот в 1983 году такр “Новороссийск“ я был частым гостем. С офицерами этого крейсера мы подружились благодаря нашим лётчикам, для которых “Новороссийск“ стал таким же родным домом и аэродромом, как и “Минск“. К тому же командиром БЧ-2 там был мой друг и однокашник Саша Башан, в экипаже было несколько офицеров с моего первого корабля “Адмирала Исаченкова“. Вскоре, благодаря нашей общей любви к бардовской песне, я познакомился с комдивом главного комплекса Андреем Соловьёвым, который, как оказалось, был женат на сестре моего однокашника Андрея Лазебникова.
Конечно, мы не могли не оказаться вместе с ним в Романовке в гостях у наших сталинских соколов. Я уехал домой через пару суток, а Андрея, не сумевшего последовать примеру более старшего и опытного товарища, на крейсере объявили в розыск. Как непосредственный участник тех событий, я смог успокоиться только тогда, когда узнал, что моего нового друга отыскали, наконец-то, в тамошнем лазарете. Убываю в Романовку снова для выяснения причин исчезновения офицера. Когда мне навстречу с характерной послеаппендицитной походкой и ртом до ушей вышел счастливый Соловей, я сразу расшифровал ход произошедших накануне событий.
Когда офицер случайно осознал, что в Романовке пребывает уже почти неделю, до него дошло, что прибывший на крейсер запрос на его перевод в родное Черноморское училище может быть отправлен восвояси с бесперспективной резолюцией. Здесь он вспомнил рассказанную мной историю об аппендиците и ...
Лётчик Хмарский нашёл знакомого медицинского капитана, которого за дружеским столом друзья открытым текстом по пунктам убедили в необходимости экстренной аппендэктомии, на что получили категорическое согласие. Через месяц Андрей убыл к выстраданному новому месту службы без отростка в организме и с вечным чувством уважения по отношению ко мне.

История третья (объект моей гордости).
17 августа 1983 года у моей девятилетней дочери заболел живот. Я вызвал на дом врача, которая оказалась окулистом и замещала участкового педиатра по нужде. “Фифа“ преклонного бальзаковского возраста в коридоре у двери детской выслушала жалобы, не подходя к ребёнку, и выписала направление в инфекционную больницу посёлка Дунай, находившегося в двадцати пяти километрах от родного дома.
– Сейчас по городу ходит энтеровирусная инфекция. Через час от первой школы отходит автобус в Дунай, так что поторопитесь.
Мне совершенно не хотелось отвозить ребёнка в этот медвежий угол, тем более в пятницу. Интуиция подсказывала другой путь. Не зря же столько выпито с докторами, да и своего жизненного опыта – хоть пруд пруди!
Начинаю действовать: вначале – синдром Пастернацкого, затем – Блюмберга-Щёткина – и моя дочь от выверенных манипуляций взвивается вверх со слезами на глазах: “Папа, ты что!“ Что – что! Аппендицит – вот что!
Вызванная “скорая“ подтверждает диагноз и отвозит нас на двадцать пять километров в противоположную сторону – Большой Камень. В полночь ребёнка экстренно оперируют, и гордый я, протопав глубокой ночью обратный путь пешком, уставший, но счастливый, возвращаюсь домой.
Конечно, желание наказать врача возникало. Но мягкий характер пожалел женщину. Почему-то она мне представлялась одинокой и несчастной, а поэтому и бессовестной. Но когда через год я узнал, что это жена начальника политотдела эскадры, пар гнева уже, к сожалению, стравился.

Больше в своей жизни с аппендицитными коллизиями мне, к счастью, сталкиваться не пришлось.
Хотите – верьте, хотите – нет!

© Ульянич Владимир Алексеевич